Иван Ильин, "К истории дьявола&quot

"И вот, искусство стало воображать и изображать его, а философия занялась его теоретическим оправданием. Дьявол, конечно, «не удался», потому что человеческое воображение не способно вместить его, но в литературе, в музыке, в живописи началась культура «демонизма». С начала XIX века Европа увлекается его противобожественными обликами: появляется демонизм сомнения, отрицания, гордости, бунта, разочарования, горечи, тоски, презрения, эгоизма и даже скуки. Поэты изображают Прометея, денницу [1], Каина [2], дон-Жуана [3], Мефистофеля [4]. Байрон, Гете, Шиллер, Шамиссо [5], Гофман [6], Франц Лист [7], а позднее Штук [8], Бодлер [9] и другие развертывают целую галерею «демонов» или «демонических» людей и настроений, причем эти «демоны» — «умны», «остроумны», «образованы», «гениальны», «темпераментны»,— словом, «обаятельны» и вызывают сочувствие, а «демонические люди» являются воплощением «мировой скорби», «благородного протеста» и какой-то «высшей революционности».Одновременно с этим возрождается «мистическое» учение о том, что «темное начало» имеется даже и в Боге.Немецкие романтики находят поэтические слова в пользу «невинного бесстыдства», а левый гегельянец Макс Штирнер [10] выступает с открытой проповедью человеческого само-обожествления и демонического эгоизма. Отвержение личного «черта» постепенно заменяется оправданием дьявольского начала… Скрытую за этим пропасть — увидел Достоевский. Он указал на нее с пророческой тревогой и всю жизнь искал путей к ее преодолению.Фридрих Ницше [11] тоже подошел к этой пропасти, пленился ею и возвеличил ее. Его последние произведения — «Воля к власти», «Антихрист» и «Се человек» — содержат прямую и откровенную проповедь зла…Всю совокупность религиозных предметов (Бога, душу, добродетель, грех, потусторонний мир, истину, вечную жизнь) Ницше обозначает как «груду лжи, рожденную из дурных инстинктов натурами больными и в глубочайшем смысле вредными». «Христианское понятие Бога» есть для него «одно из растленнейших понятий, созданных на земле». Все христианство есть в его глазах лишь «грубая басня о чудотворце и спасителе», а христиане — «партия забракованных ничтожеств и идиотов».То, что он превозносит — есть «цинизм», бесстыдство, «высшее, что может быть достигнуто на земле». Он взывает к зверю в человеке, к «верховному животному», которое надо во что бы то ни стало разнуздать. Он требует «дикого человека», «злого человека», «с радостным брюхом». Его пленяет все «жестокое, неприкрыто-звериное», преступное. «Величие есть только там, где имеется великое преступление». «В каждом из нас утверждается варвар и дикий зверь». Все, что зиждет в жизни братство людей,— идеи «вины, наказания, справедливости, честности, свободы, любви и т. п.»,— «должно быть вообще изъято из существования». «Вперед же», восклицает он, «богохульники, противники морали, всевозможные беспочвенники, артисты, евреи, игроки,— все отвергнутые слои общества!»…И нет для него большей радости, как видеть «уничтожение лучших людей и следить, как они шаг за шагом идут к погибели»… «Я знаю мой жребий,— пишет он,— однажды с моим именем будет сопряжено воспоминание о чем-то чудовищном, о кризисе, какого никогда еще не было на земле, о глубочайшем совестном конфликте, о приговоре, вызванном против всего, во что дотоле верили, чего требовали, что свято чтили. Я не человек, я — динамит»…Так оправдание зла нашло свои суще-дьявольские, теоретические формулы,— и оставалось только ждать их осуществления. Ницше нашел своих читателей, учеников и поклонников; они приняли его доктрину, сочетали ее с доктриной Карла Маркса — и принялись за осуществление этого плана 30 лет тому назад.