Мария Нестерович: (5) Ноябрь-декабрь 1917-го. Обстановка продолжает обостряться

(начало здесь)> Мы стали готовиться в дорогу. Так я и не попала к себе домой. Пришла жена полковника Григоровича, привела в комитет детей обедать; за нею — жена поручика Пятакова, тоже с детьми. Госпожа Григорович пришла в ботах на босу ногу, дети — полураздетые. Она рассказала страшную свою историю, каких случалось много в то время. Муж командир батареи. Солдаты, благоволившие к нему, выбрали его после большевистского переворота на старую должность. Но, не желая служить большевикам, он бежал на Дон. Это большевиков так обозлило, что они стали издеваться над семьей. Под угрозой расстрела пришлось бежать, бросив все… И живет в зимнюю стужу несчастная семья в Петровском парке. Семья поручика Пятакова тоже ютится где-то в аэропланном ангаре. На солдат рассказ произвел гнетущее впечатление. — Вот, Марья Антоновна, привести бы сюда наших толстосумов, пусть полюбуются да послушают, что творится. Нет правды… и не будет, — не унимался Крылов. В комитете накопилось несколько сот писем с разных концов России, все об одном… Из комитета я попала к главному директору банка «Юнкер» господину Когану, который мне сказал, что деньги в банке есть, что он мог бы в любое время выдать полтора миллиона рублей. Пусть только Второв подпишет чек! Итак, ясно: Второв попросту не хочет жертвовать денег… Когда я во все посвятила Когана, показав ему бумаги и письма Алексеева, он дал мне 10 000 рублей. Затем я поехала к Гучкову, которому представила в мрачных тонах положение союза: средства иссякли, офицеров прибывает все больше и больше, наросли долги, работать нет возможности, словом — если денег не будет, то комитет принужден прекратить свою работу. Гучков ответил: — Нет, вы этого не сделаете! Ах, сам знаю, что деньги нужны. Но пока что 100 000 рублей хватит. То, что вы выдали из своих, вам вернется… — Поймите, Николай Иванович, тяжко работать, собирая деньги по грошам. Наскучило ходить к вам и Второвым, приставать, клянчить, словно милостыню просить. Скажите откровенно, что денег не дадите. Ну и оставим работу! Или достанете столько, чтобы я могла вывезти из Москвы возможно большее количество офицеров и юнкеров и, кроме того, — чтобы могла помочь их семьям. Остальное уже нас не касается. Сидя у себя в теплой, уютной квартире, неужели вы не понимаете, какая нужда среди офицеров и их семей? Зайдите к нам в комитет, хоть раз столкнитесь с настоящей нуждой, съездите хоть раз, всего на несколько часов, на Дон к Алексееву! Тогда поймете, что нужно делать, и тогда станет вам стыдно… Я говорила горячо, даже из себя вышла. — Но поймите, — вскипел Гучков, — я не чудотворец. У меня на шее вся Сибирь. — Если вы не чудотворец, то я тем менее, — отвечаю. После этой размолвки Гучков как будто смягчился: — Приходите завтра, я денег достану. — Завтра не приду. Уезжаю на Дон. — Как? Сегодня? Ведь вы только приехали? — Да, сегодня приехала, сегодня и уезжаю. Гучков дал мне честное слово, что к следующему моему приезду приготовит деньги. От Гучкова — в комитет. Пришло еще 20 офицеров во главе с поручиком Мандельштамом. Устроила и их в команде и вручила деньги от Когана. Команда отправилась грузиться в вагоны пораньше. Партия, направлялась в Ростовскую городскую управу. Было их всего 211 человек. Я осталась в комитете, хотелось забрать побольше бланков. Пришла сестра поручика Дашкевича и заявила, что семья три дня не ела. Дала ей триста рублей. Вдруг прибежал офицер: в Офицерском экономическом обществе, доложил он, собраны деньги газетой «Русское Слово» для семей офицеров, погибших от самосудов; деньги находятся в распоряжении некоего генерала, председателя Экономического общества. Оставалась два с половиной часа до отхода поезда. Я отправилась с Крыловым в «Экономку» на Воздвиженку. Генерал (фамилии не помню) принял меня любезно. Я показала бумаги, просила помочь семьям убитых офицеров. Генерал ответил, что семьи расстрелянных его не касаются; он должен выдавать пособия семьям офицеров, погибших от самосуда на фронте, при удостоверении полкового комитета о факте самосуда. На эту глупость я могла только возразить, что никакая семья таких бумаг не получит, что такие переписки тянутся месяцами, что революция в разгаре, и если бы кто вздумал поехать в полк за документами, то и его постигла бы та же участь — погибнуть от самосуда… Но доводы мои не возымели действия. Когда я вышла от генерала, на лестнице толпилось много офицеров. Я все им передала. Поручик граф Б. возмутился: — Я застрелю этого дурака, как собаку. На лестнице подошел ко мне некий штатский и представил
ся Бирюков (корреспондент «Русского Слова»). Сказал, что много обо мне слышал. — Ну что ж, Марья Антоновна, неужели не пропала охота работать, — встретил меня Крылов, — подумали ли о том, что будет с вами и с нами, если большевики все откроют? Видим, как вы день и ночь бегаете, собираете гроши, как милостыню. А если арестуют вас — вы полагаете, кто-нибудь защитит? Попрячутся все, как мыши. Слова Крылова тяжело отозвались во мне. Стыдно было смотреть ему в глаза. Простой солдат понимал положение лучше наших интеллигентов. Я успела еще заехать на минутку в комитет, где забрала присланные Н. Гучковым письма для отправки в Кисловодск. Затем мы поспешили на вокзал. 21 ноября, в 10 часов вечера, отошел поезд в Новочеркасск. Ехать было трудно, не помогали даже наши документы. Всюду распоряжалась местная власть. Врывались в вагоны солдаты и матросы, все чаще грабили. Среди этой разгульной солдатчины ни одного культурного или хотя бы недикообразного человека. Но по пути в Новочеркасск на некоторых станциях были у нас и свои солдаты. На станциях Грязи, Воронеж, Лиски эти солдаты, проживая в городе, постоянно дежурили на вокзалах, имея при себе документы и малые суммы денег и поддерживая связь с местными находившимися на станциях революционными трибуналами. Они высматривали офицеров… Бывали случаи, когда спасали офицеров от верной смерти. Один из спасенных рассказал мне в Новочеркасске такой случай. Выехала их из Москвы компания человек в девять, имели документы 251-го пехотного полка, а трое — документы Финляндского полка. Миновали самые опасные, как им казалось, места: Грязи и Воронеж. Приехали в Лиски. Тут заявили пассажирам, что предстоит проверка документов. Проверяли часа три, дошла очередь и до них: тех, у кого были документы 251-го пехотного полка, пропустили, но троих с документами финляндского полка попросили выйти из вагона и оставили на перроне, с двумя красноармейцами. Собирались любопытные, толпа окружила задержанных, боявшихся пуще всего, что среди солдат найдется кто-нибудь из Финляндского полка: тогда — крышка. Толпа обсуждала вопрос: офицеры или нет? Вид арестованных говорил за то, что офицеры. Комиссар-еврей решил отправить всех к коменданту, пусть сам разбирает! До отхода поезда оставалось всего полчаса. Стоять среди пьяных солдат и ждать, что каждую минуту «узнают» — было невыносимо, тем более, что в 150 шагах от полотна железной дороги шли расстрелы. Но случилась неожиданность, спасшая им жизнь. Из толпы выскочил какой-то субъект — трудно было назвать его солдатом, — подошел к одному из арестованных, с радостным криком бросился к нему на шею и шепнул на ухо: «Я вас спасу». Потом неожиданный спаситель стал говорить речь: — Товарищи, вы меня знаете? — Знаем, — ответила толпа. — Вот мой товарищ, вместе на фронте были, в одном госпитале лежали раненые, хороший был товарищ. А теперь вместо того, что бы ему помочь, мы его еще задерживаем. Тут человек пострадал за родину, хочет ехать домой, а мы не пропускаем! Толпа загудела: «Правильно, посадить в поезд! Довольно наш брат страдал». Вернулся большевик, арестовавший офицеров, а толпа требует, чтобы задержанных посадили обратно в вагон. Неожиданный спаситель объяснил, что сразу узнал, кто арестованные: «Не мало таких, как вы, я выручил… Для того здесь и нахожусь. Сам солдат, а зовут меня Фоменко». Выслушав этот рассказ, я ответила Коломейцеву: — Но ведь этого Фоменко я же и оставила в Лисках для помощи офицерам. Много спас Фоменко офицеров. Что с ним? Жив ли? Бог знает! В Новочеркасск прибыли мы, кажется, 25 ноября. Часть приехавших офицеров отправилась в казарму Корниловского полка, остальные — на Барочную улицу. Я сейчас же заявилась к генералу Эрдели и рассказала о предложении из Петрограда. — Вы неутомимы, Марья Антоновна, — удивился генерал, — не ожидал вас так скоро. Пойдемте к Алексееву. А лучше я сам сообщу обо всем ему и Корнилову. Я ушла отдохнуть в гостиницу. Было около часу, когда зашел за мною капитан Козин из Георгиевского полка, прося отправиться тотчас же к генералу Эрдели. На Барочной я застала генерала Алексеева. Минут через 15 пришел и генерал Корнилов. Поздоровавшись, сказал, что от генерала Эрдели много слышал о моей работе и горд за солдат, бежавших из плена: всегда знал, что молодцы! Я рассказала генералам о предложении из Петрограда взорвать Смольный институт во время заседания народных комиссаров. Генерал Алексеев как всегда, спокойным и тихим голосом сказал: — Нет, этого сейчас делать нельзя, за такое дело пострадают ни в чем не повинные люди. Начнется террор,
поплатится население Петрограда. Но генерал Корнилов был другого мнения, он говорил, что, уничтожив главных вождей большевизма, легче совершить переворот. — Пусть надо сжечь пол-России, — запальчиво сказал он, — залить кровью три четверти России, а все-таки надо спасти Россию! Все равно когда-нибудь большевики пропишут неслыханный террор не только офицерам и интеллигенции, но и рабочим, и крестьянам! Рабочих они используют, пока те нужны им, а потом начнут тоже расстреливать. Я лично сторонник того, чтобы намеченный план привести в исполнение. Бесспорно, согласия относительно действий против большевиков между Алексеевым и Корниловым не было. Корнилов стоял за крутые меры, Алексеев хотел бороться, не применяя террора. — Передайте, пожалуйста, кому следует, — закончил нашу беседу Алексеев, — в Смольном: нельзя подводить мирных жителей… Корнилов встал и, еще раз поблагодарив меня за работу, сказал: — Продолжайте работать, как работали до сих пор. Передайте от меня бежавшим привет. Я напишу им несколько слов. Он написал на клочке бумаги: «До глубины души тронут вашей ко мне любовью. Желаю сил и энергии для дальнейшей работы на благо России. Ваш Корнилов». Передав мне эту записку, Корнилов ушел, недовольный. Генерал Алексеев спросил меня, когда я уезжаю. — Сегодня же вечером. — Так скажите,— еще раз повторил Алексеев, — что я, генерал Алексеев, против террора, хотя и не жду ничего хорошего… Осталась я вдвоем с генералом Эрдели. Он был печален. Я передала ему все приказы из Москвы и Петрограда. Вскоре пришли полковник Дорофеев и Кириенко, последний принес письмо генералу Брусилову. Но долго сидеть у генерала Эрдели я не могла, так как у меня пошла кровь горлом. Я вернулась в гостиницу. Генерал Эрдели обещал зайти. Часоь в 6 вечера он явился с полковником Дорофеевым, а немного спустя, узнав о моем нездоровье, навестил меня М.П. Богаевский. Он сообщил о прибытии из Ставки санитарного поезда номер 4, о котором говорил Н.И. Гучков, и все жаловался, что плохи надежды на казаков. Я, в свою очередь, пожаловалась присутствующим, что поездки мои в Москву становятся все труднее; на местах никто не слушается распоряжений Московского совета. — Я хотел предложить вам, Марья Антоновна, — сказал М.П. Богаевский, — в Москве начинается голод: хлеба нет. Зато полно мануфактуры и других товаров. Чтобы уменьшить ваш риск при поездках в Москву, мы дадим вам бумагу, якобы вы обратились к нам за мукой на выпечку сухарей для пленных, а эту муку мы согласны дать в обмен на белье и разные теплые вещи для казаков. — Конечно согласна! — ответила я. Генерал Эрдели и полковник Матвеев были довольны, что нашелся выход из положения. Богаевский написал тут же записку к Половцову. Генерал Эрдели попросил меня привезти два вагона белья и затем остаться в Новочеркасске. — Белье заберем, а муки не дадим, — закончил он. Андриенко вернулся с бумагой от Половцова. Написано было, что нет препятствия для обмена нескольких вагонов муки на теплое белье и одежду и что для переговоров в Москве уполномочены М.А. Нестерович и Андриенко. Приближалось время нового отъезда. Богаевский ушел, генерал Эрдели наказал привезти побольше офицеров, так как считал эту поездку последней. На этот раз дорога выдалась ужасающая. Если солдатам, набившимся в поезд, казалось, что он идет медленно, они попросту сбрасывали машиниста на рельсы и становились на паровоз сами, а когда стрелочник не пропускал поезда, то пьяная солдатская толпа немедленно кидалась бить его… Мы добрались до Москвы только 29 ноября утром. * * * С вокзала, как всегда, я отправилась в комитет, где приезжие из Петрограда солдаты ждали ответа генерала Алексеева. Разочарование было большое. — Увидите, — говорили солдаты, — не такие еще пойдут расстрелы: перебьют всю интеллигенцию, а потом возьмутся за рабочих и крестьян. Может, мы и не послушаем генерала, устроим взрыв… Ведь Алексеев, сидя в Новочеркасске, не знает, что решается большевиками в Петроградском совете. «Беспощадный террор, тогда победим» — ведь вот их лозунг. Сделав все необходимое в комитете, я отправилась домой (опять кровь горлом). Дома вызвали врача Новицкого. Запретил мне вставать с постели — иначе не ручался за то, что будет через месяц. Но как не встать, когда сегодня же надо опять в комитет! Вечером, после сцены с домашними, — не хотели пускать, — отправилась к генералу Брусилову, лежавшему в госпитале у Руднева (был ранен осколком снаряда, попавшим в его дом во время московских беспорядков). Он лежал, но чувствовал себя бодро. Сказал, что рана не та