Из резервуара – 1

Апория ГаспароваВы мою проповедь не поймете,но все равно слушайте, потому что когда придет Мессия, вы его тоже не поймете, поэтому привыкайте.Хасидская мудрость (по М.Л. Гаспарову, «Записи и выписки»)Очень хочется назвать «Записи и выписки» М.Л. Гаспарова постмодернистским романом. Действительно, казалось бы, все признаки налицо (1). Во-первых, фрагментарность и гибридизация: упрощенно форму книги можно представить как четыре алфавитных списка цитат и «интересных случаев из прошлого», между которыми расположены два сборника эссе и один – переводов стихов. Во-вторых, игра с читателем в «кошки-мышки»: например, автор не раскрывает сокращений имен авторов и названий источников и не приводит переводов иноязычных фраз. В третьих, ирония и карнавализация: серьезные мысли соседствуют с анекдотами, известными и не очень, а также снами о том, что автора зовут «Михаил Леонович Равва-Русская» и т.п. Однако, как это часто бывает, главное достоинство «Записок и выписок» как раз в том, что книга не вписывается в рамки жанра. Не вписывается потому, что не удовлетворяет одному из важнейших свойств ПМ: «утрата “Я”». Личность автора в «Записях и выписках» не теряется за вереницей цитат и анекдотов, а, наоборот, является их объединяющим началом. Автор выступает в роли героя реалистического произведения, знакомство с которым происходит по принципу «скажи мне, кто твой друг… («скажи мне, что ты записал…»). Таким образом, «Записи и выписки» являются не обезличенной стилистической виньеткой (чем, увы, грешат многие «ПМ-энциклопедии» (1) , построенные аналогичным образом), но игрой в ассоциации. Читателю же – как и положено читателю реалистического произведения – отводится, во-первых, роль врача, который на основании отношения героя к действительности ставит ему диагноз, а, во-вторых – роль философа, который вписывает этот диагноз в контекст миропорядка. Принадлежность «Записей», фактически, к вымирающему жанру реализма, со всей его «идейностью» и «внятностью», заметили многие критики. В рецензиях стали появляться почти забытые фразы «ключевой мотив произведения», «смысловая линия», «главная тема»… А поскольку героем произведения является живой человек, полностью свободный от авторского замысла, во всей своей сложности и противоречивости, то и интерпретаций возможно великое множество. В «Записях» можно найти тему безотцовщины (3) и, как следствие, обостренного Эдипова комплекса (по тому, насколько автор этот комплекс скрывает), и трагедию атеиста, прочувствовавшего, но не поверившего в существование пределов познания, положенных от Бога (4). Вслед за В. Курицыным (5), я склонен главной темой «Записей» считать тему непонимания, невозможности диалога. По Гаспарову, понимание невозможно, так как между двумя людьми всегда есть не очень удачный посредник – язык. «Книги окружают нас, как зеркала, в которых мы видим только собственное отражение… Все эти зеркала кривые, каждое по-своему».«Выписки», лежащие в основе книги (например, вынесенная в эпиграф «хасидская мудрость»), являются хорошей иллюстрацией этого тезиса. Мы видим, насколько самостоятельной категорией (а не просто средством) является язык,– со своими законами, своими причинами и следствиями. И чем больше они «нанизываются» друг на друга, тем дальше мы уходим от первопричины – смысла. К тому же, каждый язык (а он, очевидно, свой у каждой социо-культурной группы, если не у каждого человека) искажает смысл по-своему, является отдельным «кривым зеркалом». Свою задачу как филолога Гаспаров видит в том, чтобы познать структуру «кривых зеркал» и, таким образом, представить себе «и зеркальных дел мастера, и собственное наше лицо». Филология по Гаспарову – это «наука понимания»: а «чтобы понять Горация, нужно понять его язык», оттуда и берутся ее непосредственный объект и методология. Под «пониманием языка» Гаспаров имеет в виду именно научное осознание его структуры и механизмов. «Научный подход» он противопоставляет критическому. Цель ученого – максимально отказаться от «взаимодействия между собой и произведением»; Критик, смотрящий на произведение через призму собственной интуиции, не поймет его, так как способен «действовать только в пределах собственной культуры», на которую его интуиция распространяется. «Попробуем перенести методы французских постструктуралистов с Бодлера и Расина хотя бы на Горация… и сразу явится или бессилие, или фантасмагория… [Критики] исходят из предпосылки: раз я читаю это стихотворения, значит, оно написано для меня. А на с
амом деле для меня ничего не написано, кроме стишков из сегодняшней газеты». Однако, очевидно, что полный отказ «от себя» в восприятии невозможен: даже если мы сумеем прочесть все то, что прочел Гораций, мы все равно никогда не сможем выкинуть из головы то, что прочли мы: «нам ведь только кажется, будто мы читаем наших современников на фоне классиков, – на самом деле мы читаем на фоне современников». Кроме того, Гаспаров признает, что «филологическое понимание не есть понимание в прямом смысле этого слова». Это лишь «самозащита от нападения на нас непонятного нас мира в лице такого-то стихотворения». То есть – очередная иллюзия понимания. За иронией и афоризмами скрывается трагедия человека, посвятившего жизнь недостижимой цели. Автор и читатель никогда не поймут друг друга, потому что диалог в принципе невозможен: «для меня в диалоге ничего межсубъектного нет… Так же можно преобразовываться в общении с камнем или уважаемым шкафом».Такая категоричность настораживает. Когда теория приводит к очевидно тупиковым выводам, первое что необходимо сделать (прежде, чем с этими выводами согласиться), – это пересмотреть ключевые определения и аксиомы, которые лежат в ее основе. Так, например, апория об Ахиллесе и черепахе четко продемонстрировала сомнительность утверждения о дискретности движения. Кажется, в нашем случае этот метод также срабатывает. В «Записях и выписках» нетрудно обнаружить такое «сомнительное» утверждение – марксистское определение личности как «точки пересечения общественных отношений» (6), в которое Гаспаров верит и которое он принимает за основу. В то же время, такое определение личности можно, мягко говоря, назвать устаревшим. Неточность, а главное неполноту его можно сравнить разве что с энгельсовским определением жизни как «способа существования белковых тел», которое советские биологи обязаны были цитировать во всех своих монографиях.Безусловно, полное понимание личности невозможно без понимания ее социо-культурного бэкграунда. Но и, наоборот, понять личность вовсе невозможно, если считать, что только из этого бэкграунда она и состоит. Ведь, на самом деле, марксистское определение личности охватывает только один ее компонент – «супер-эго» (берновского «родителя», (7)). При этом Гаспаров, кажется, полностью пренебрегает двумя другими компонентами личности: «id» («ребенком») – царством эмоций и бессознательного, и собственно «Я» («взрослым») – царством мышления. А между тем это как раз те компоненты, структура которых в значительно меньшей степени зависит от среды, и в гораздо большей – от архетипической структуры сознания, общей у человека как вида. И действительно, в этих плоскостях, по-видимому, можно гораздо ближе подойти к диалогу. Так, нам вполне понятна логика древних философские трактатов и естественнонаучных трудов, в которых диалог с читателем ведется на уровне «взрослого». Однако логика в гораздо меньшей степени присуща искусству, поэтому невнимание к ней в обсуждаемом контексте вполне понятно. Но как же быть с миром эмоций, невербальных переживаний? Взаимопонимание в этой сфере вполне очевидно: всем понятны радость и грусть, страсть и ненависть, страх и спокойствие. Более того, в большинстве культур сходны и способы выражения этих эмоций: улыбка и гнев, мажор и минор. Именно для общения с «ребенком», в первую очередь, служат и все «неправильности» языка, как на уровне «около смысла» – например, модуляция избыточности и логичности изложения, – так и на уровне ритмики текста и его звучания.Между тем, Гаспаров эту «невербальную» информацию в языке даже не отрицает, а, по-видимому, просто не замечает. Так, например, желая «выбросить за борт» «балласт» слов и образов, «явившихся только ради ритма и рифмы», он «переводит» верлибром «Поверь, мой милый друг» Баратынского:Несчастливцы богаче счастливцев,Счастье – лень, счастье – праздность, счастье – скука.Лишь в ненастье волна узнает берег,Где опора – друг, И целенье, пусть краткое – подруга…и при этом с купелью выкидывает и «ребенка», так как текст полностью теряет первоначальную эмоциональную окраску (и приобретает новую).Полное неприятие «ребенка» видно даже в его остроумном пересказе снов (которые, казалось бы, почти полностью состоят из невербальных переживаний). Сны получаются «сухими» и псевдо-логичными: «…фейерверк в 75 залпов к юбилею Ленинской библиотеки и вислоусый пиротехник из Лихтенштейна, который говорил: “Ваша держава слишком велика, чтобы быть счастливой”, а потом, напившись прохладительных напитков: