Iz rezervuara – 6

Номер четырнадцатый«Пианиста» Романа Поланского, рассказ об уцелевшем в холокосте пианисте Владиславе Шпильмане, автоматически начинаешь сравнивать со «Списком Шиндлера». Тот же исторический материал: переселение в гетто – ликвидация гетто – массовые убийства евреев – приход войск союзников и освобождение – расправа над немецкими офицерами. Так же в центре внимания статистически маловероятное событие: выживание в условиях фашистского геноцида. Так же это событие, несмотря на малую вероятность, реально имело место в истории.Спилберг пытается осмыслить ситуацию в координатах миропорядка, анализирует противоборство порядка и случая, закона и хаоса. Он пытается понять, почему случайным образом составленный список Шиндлера оказывается сильнее тонн кропотливо выверенных немецких бюрократических документов и тщательно спроектированных концлагерей.Поланский же намерено уходит от вселенской катастрофы концлагерей. Уходит в пустую осажденную Варшаву, в квартиру, в которой заперт один-единственный человек. Уходит от человека-строчки в бесконечном инвентарном списке – к человеку-винтику в огромном непонятном ему часовом механизме. Та же игра случайностей, но по-другому заданное вероятностное пространство. Если взгляд «Списка Шиндлера» – это панорамный взгляд всевидящего документалиста, то взгляд «Пианиста» – это взгляд человека, который, повернись череда случайностей чуть-чуть по-другому, мог бы оказаться в шиндлеровском списке. Человека, который как ничего не понимал, так ничего и не понял. Сначала он в отглаженном костюме выступал на радио и жил у себя дома. Потом он в робе таскал кирпичи и жил в гетто. Потом он уронил кирпичи, и его побили. Потом он спрятал в мешке оружие, но его не побили. Потом он жил в запертой квартире, и ему приносили еду. Потом он жил в другой запертой квартире, и ему не приносили еду. Потом снаряд пробил в стене дыру, и он через нее вышел. Потом он жил в брошенном доме, где почему-то оказался высокопоставленный немецкий офицер. Почему-то офицер спросил его, чем он занимается. Почему-то в соседней комнате оказался рояль, на котором у него почему-то хватило сил сыграть. Потом почему-то офицер стал приносить ему еду. Потом его почему-то чуть не убили солдаты союзников. Почему-то они его не убили. Потом он снова в отглаженном костюме выступал на радио. Фиксация на судьбе одного героя в критических для него условиях – излюбленный художественный прием для демонстрации экзистенциального становления личности. Но в нашем случае нет и быть не может никакого становления, никакой экзистенции. Происходящее с Пианистом настолько же экзистенциально, насколько экзистенциальна жизнь лабораторной мыши. Попав в колесо событий, Шпильман существовал, как и все остальные, повинуясь лишь воле инстинкта. Бежал оттуда, где стреляют, оставался там, где была еда и вода. Ни в одном из его поступков не было какой-то особой находчивости, которая обеспечила бы ему селективное преимущество. Выжил ли Шпильман благодаря своему дару пианиста? Немецкий офицер, которого он очаровал своей игрой, чувствовал приближение конца, и спасал его, пытаясь замолить свои грехи. Скорее всего, если бы Шпильман был сапожником, то офицер принес ему пару сапог на починку. Во всех остальных случаях его везение вовсе никак не зависело от профессии. Люди, помогавшие ему, – это обычная череда приятелей, поклонниц, знакомых. Как у большинства. Но почему-то он спасся, а большинство не спаслось.Может быть, праведное дело сделало его богоизбранным? Но разве сотни тысяч праведников не сгорели в лагерных крематориях? Праведников – в любом понимании этого слова: служителей религии, науки, искусства. Понимаем ли мы что-нибудь в богоизбранности? Пару дней назад сотрудница вивария принесла мне образцы от мышей с №8 по №19 на анализ и сказала: «Знаешь, а №14 не оказалось в клетке. Скорее всего, его съели собратья, но может быть, ему повезло, и он сбежал. Бывает и так». Бывает и так: увеличение микроскопа оказывается слишком большим, и разглядеть что-либо становится невозможно.